Новости медицины

Что думают врачи санавиации о злом духе Нга и тех, кто в него верит

Яптик, Сусой, Няруй, Вануйто, Худи, Тадибе, Окотэтто, Сэротэтто, Езынги, Пуйко, Хороля — фамилии ненецких родов. Они каслают, то есть перемещаются вслед за оленями по ямальской тундре, как делали их предки и век назад, и пять. Летом с юга на север, к Карскому морю, где холоднее, а значит, меньше комаров и гнуса. Зимой — обратно. И всегда рядом с ними насекомые покрупнее: вертолеты санитарной авиации. Государство настроено любой ценой сохранить культуру ямальских тундровиков, потакая во всем ее носителям. Между тем врачи, например, сомневаются, уместно ли в XXI веке использовать оленью шкуру вместо памперсов и за сотни километров гонять вертушки из-за банального насморка. Не проще ли, как это делают во всем мире, организовать резервации? В хорошем смысле слова.

Видеоролик: чум, всполохи костра освещают девочку лет пяти, она быстрыми глотками пьет из кружки дымящуюся кровь оленя, рядом мальчик, по-видимому брат, грызет сырую челюсть животного — судорожно, как будто сейчас отнимут; позади ползают другие дети.

— Глядя на эту девочку, я вспоминаю песенку: «Здесь совсем недавно геологи прошли», — напевает акушер-гинеколог, ИТ-директор Салехардской окружной больницы Андрей Иванов, комментируя видео, снятое им во время вылета в тундру. — Я маме своей показал — она испугалась: «Ой, ребеночка прижил».

У девочки действительно неожиданное для таких обстоятельств и интерьера русско-русое лицо. Тем кровожаднее выглядит она, измазанная алым.

Трудно объяснить, но в этом и вправду есть что-то противоестественное: девочка, костер, кровь, челюсть. Как будто все декоративное, ненастоящее. Из другого, параллельного мира. Хотя, возможно, это и есть другой мир.

Духи нападают сзади

Вертолет плывет над тундрой. Пустой и гладкой. Порой машина гремит, как ведро с гвоздями. Ее делали еще советские люди. Доктор Иванов достает из кармана то навигатор, то карту. Надо вычислить месторасположение стойбища, куда мы летим по вызову — осмотреть простуженного малолетнего ребенка. Неожиданно справа по борту возникают две крупные темные точки и множество мелких, как рябь на воде. По мере приближения они превращаются в чумы, оленей, нарты. Ожившая картина индейского лагеря. Декорации к фильму «Танцы с волками». Не хватает только съемочной группы.

Борт мягко встает на снег. Причем в том месте, на проплешине, где его намело меньше всего. Вертолетчики санавиации, без преувеличения, асы. Как и все водители скорой помощи.

Тут же прибегают собаки. Любопытные, словно кошки. У них радость: появилось чужое, на что не опасаясь можно задрать ногу.

Похоже, семейство здесь живет небогатое — малоимущие чума, если выражаться местным языком. Оленей кот наплакал, голов триста. С другим имуществом тоже негусто. Небольшой холодильник с олениной — простой ларь на нартах, сделанных без единого гвоздя, как храмы в Кижах. И возок дров. С топливом для костра напряженка, его приходится возить с собой: вокруг на километры только снег — ни одного дерева, даже карликового.

Фельдшер санавиации Ирина здоровается с хозяевами, смело откидывает полог чума, боком и полуприсядом ввинчивается внутрь. Там все до обидного знакомо по этнографическому журналу. Деревянный сборно-разборный пол. Металлическая печка с длинной трубой. В миске — строганина. Ватные одеяла, уложенные по периметру. Опытными движениями Ирина ощупывает ребенка, ставит укол. Практически в темноте.

— Как попадаете?

— Профессионализм. Его не проп… — спохватывается, — не пропадет он, в общем.

Принято решение везти ребенка в больницу. У него жар. Небольшой, но лучше подстраховаться.

Его будет сопровождать мамаша. Она одета в пушистую ягушку, национальную шубу.

На спину пришиты разноцветные лоскутки-ленточки. Вроде украшение, а на самом деле злых духов отгонять: обычно они нападают сзади.

Доктор Иванов поясняет: ягушки шьют из шкур разных видов. Зависит от возраста оленя. Пешка — до года, неблюйка — до четырех месяцев.

— А пыжик — это мех выкидыша, — говорит акушер-гинеколог.

Откуда ни возьмись появляются два ненца на «буране». Материализовались из белого безмолвия, будто духи. Потрепались о закупочных ценах на мясо, о погоде, о пропорциях, в которых следует смешивать авиационный керосин с бензином А-80, чтобы получить горючку для снегохода, о том, где лучше устроить стоянки, чтобы и ягеля побольше, и сотовая связь устойчива.

Напоследок тундровики сфотографировали меня на мобильные телефоны. Я почувствовал себя экзотическим зверьком.

Наконец взлетаем. Мать-ненка воинственно молчалива. Отвечает недовольно. На ребенка в корзинке почти не обращает внимания.

Что это — то самое высокомерие малочисленного народа? Складывается ощущение, будто им все вокруг должны. Но не в качестве контрибуций, как, скажем, чеченцам, а по факту существования.

Мало того что ямальские женщины традиционно рожают помногу: норма — 5–7 детей. Главная проблема в другом: женщины долго не едут в больницу рожать, тянут до последнего, а затем поспешно уезжают после родов в тундру — там другие дети ждут и хозяйство. Поэтому врачи придумали фокус. Из роддома женщину с ребенком выписывают не в тундру, а в районную больницу. Там их пытаются удержать, пока младенцу не исполнится хотя бы месяц.

— Они пять дней каслают по Оби, через губу, с ямальской стороны на надымскую. На льду чумы не ставят, ночуют в нартах, — рассказывает доктор Иванов. — В результате несколько младенцев умерли от переохлаждения и пневмонии. Главврача тут же стали напяливать. Почему? Да по кочану. Разве он виноват, что они в тундре живут…

Час работы вертолета стоит примерно 80 тысяч рублей. У нас на транспортировку ненецкого ребенка с подозрением на бронхит ушло почти три часа.

Нельзя не лететь

Традиционный образ жизни малочисленных народов Севера влетает государству в копейку. Причем очень большого диаметра. Среди националов покровительственная политика государства культивирует иждивенческие настроения. Многих остальных раздражает привычка властей умиляться жизни в тундре. Особенно тех, кто знает, что такое подоходный налог.

— Вот я русская, — говорит Надежда, жительница Салехарда. Она, пенсионерка, пришла на одну из площадей города поглазеть, как местные власти организовали
гуляния в честь 80-летия образования Ямало-Ненецкого автономного округа. На предметы народного промысла и вымысла. На кесы — меховые сапоги за 12 тысяч; на оленину по 400 рэ за кило; на дорогущую чудо-рыбу муксун. — Русские тоже вымирают, причем стремительно. Почему тогда мне не дают снегоходы на дармовщинку, квартиру без очереди, субсидии? Чем я хуже? Я за эту халяву тоже готова крестиком вышивать и барыню плясать в кокошнике.

У врачей санавиации свои претензии. Например, по поводу множества необоснованных вызовов.

Вот типичная картина. Вызов в тундру. Живот болит, рези. «Да я его знаю, этого Петю, — говорит фельдшер. — Он за здорово живешь хочет сгонять из Салемала в Яр-Сале». «А вдруг на самом деле серьезное что-то? Аппендицит, например», — отвечает главврач. В результате ямальская санавиация вынуждена работать безотказно, по принципу «нельзя не лететь».

— Как-то вызывают нас в поселок Паюта, — вспоминает доктор Иванов один из подходящих примеров. — Чтобы забрать проводника, который знает, где стоит чум с роженицей. Прилетаем. Опа — а проводников четверо! И у каждого по канистре подсолнечного масла, по два ящика тушенки, мешок макарон. Им командир вертолета чуть ли не сапогом в морду: «Перегруз, не возьму». Они: «Не имеете права, мы коренные, мы малочисленные».

В общем, забрали мы роженицу, летим в роддом Салехарда. А она — скандалить. Хочет в Аксарку. Кричит, что будет жаловаться Сергею Харючи. Это председатель заксобрания ЯНАО. Тоже из самоедов. Мы говорим, что санавиация не такси. И советуем писать сразу в ЮНЕСКО. Короче, привозим в роддом, а она отказывается от гос­питализации и уходит. Через полторы недели снова вызов, туда же. История точь-в-точь повторяется. Потом еще раз.

Кое-как ту даму доктор Иванов все-таки в роддом пристроил. Сказал дежурному врачу: «Леха, ты на нее гавкни, что ли, из-за угла, чтобы она родила наконец. А то возим ее просто так по тундре».

— Я, может, крамольную вещь скажу, — говорит крамольную вещь доктор Иванов. — Но это тупиковый путь. У этого традиционного образа жизни нет будущего. Я понимаю, что у ненцев своя ментальность. Но представьте себе, что мы, Ивановы, тоже будем ходить в лаптях и носить бороду веником. Что тогда будет со страной?

В мире давно эта проблема решена с помощью резерваций. Хочешь вышивать бисером и курить бамбук — пожалуйста, но в специально отведенных для этого местах, а не на площади, равной европейскому государству. Не хочешь — поступай в колледж, социализируйся, становись инженером, поваром, президентом.

Впрочем, надо быть готовым к тому, что тут же набежит ватага правозащитников, своих и заморских. У финно-угров, к которым в разной степени относятся северные народности, сильное международное лобби. Чуть что — сразу присылают наблюдателей. В Коми одно время с проверками как на работу ездили: дискриминация им везде чудилась, нарушения прав.

Возможно, на самом деле стоит скорректировать политику государства в отношении так называемых малых народов. А то в попытках защитить некую мифическую самобытность можно прийти к абсурду. Помнится, на Байкале милицейский оперативник мне рассказывал, что у них сложилась практика не сажать в тюрьму местных жителей из «краснокнижных» народностей, даже если один убил другого. Аргумент тоже убийственный: «Их и так раз-два и обчелся».

Гестоз, дистония, пластика

Салехард. 66-я параллель. Единственный город в мире, расположенный прямо на Северном полярном круге. Город оставляет ожидаемое впечатление сносного нефтегазоконденсатного благополучия. А ведь еще недавно вместо тротуаров тут были деревянные настилы, а люди во время пурги ходили, держась за натянутые вдоль дороги веревки.

Окружная больница блестит и светится — построена по европейскому стандарту. Здесь делают операции практически всех видов сложности. Но платных услуг мизер. Почти все безвозмездно: магнитно-ядерные исследования, МРТ, ангиография.

Здесь же расположено базовое отделение ямальской сан­авиации. В кабинет ее начальника Владимира Бродского без стука входит сотрудница.

— Владимир Васильевич, значит так, — не то докладывает, не то распоряжается она. — Аксарка просит санрейс на завтра. Беременность — семь-восемь недель, 79-го года, гестоз. Вторая: 14 лет, вегетососудистая дистония. Еще один: постожоговый рубец, 8-го, сюда на плановую пластику, по договоренности.

Главврач одобрительно кивает: гестоз, дистония, плас­тика. Он, заслуженный врач РФ, работает в округе более сорока лет. Летал на всем, что двигалось по воздуху: на биплане Ан-2, на «лошади» Ли-2, на Ми-4. Знает всех, кто живет здесь, на краю света — так переводится с ненецкого «Ямал». По именам, лицам и рентгеновским снимкам.

— Смотрите, какой у нас округ огромный! — Бродский горделиво подходит к карте. Сейчас он похож на военачальника, двигающего воображаемые полки. — Сегодня на Олений остров летали, чтобы эвакуировать женщину в родах. Представляете? Это ведь уже Карское море. Не край земли, а за краем. Утром вылетели — сейчас поздний вечер, а они только отзвонились, что сели. Мы стараемся в целях экономии одним и тем же бортом возвращать домой тех, кто прошел лечение на Большой земле. А на обратном пути попутно подхватывать плановых амбулаторных пациентов.

Однажды ямальские врачи общались с Лео Бокерией — с помощью видеоконференц-связи он проводил для них мастер-класс. Знаменитый кардиохирург делал операцию на сердце, комментируя свои манипуляции. А камера, закрепленная у него на лбу, выдавала картинку. В какой-то момент он спросил салехардских коллег: «Для вас операция на сердце — редкость, наверное?» Ему ответили: «За год семерых прооперировали. Шестеро ушли из больницы своими ногами. Характер заболевания? Ножевые ранения».

По словам главного врача Салехардской окружной больницы Михаила Когана, у него постоянно лежит кто-то порубленный, резаный, подстреленный.

Было время, начнется сезон охоты — весной или осенью — тут же «огнестрелы». А в приемный покой милиционер приходит с пачкой протоколов. Чего ему бегать за фигурантами, если их и так сюда привезут?

А то вдруг начнут «малочисленные» играть в войнушку. В прямом смысле слова — бьют друг по другу дробью, все же при оружии, охотники.

Или делить территорию. Это только кажется, что тундра бескрайняя, как в песне. На самом деле вся земля, пастбища поделены вплоть до Ледовитого океана. Если кто загнал оленей на чужую территорию — тому и уши могут отрезать. Кстати говоря, у них в паспорте, где указывается прописка, так и значится: тундра такая-то. Например, Тамбейская или Байдарацкая.

Но в последнее время количество «боевых» и бытовых ранений, а также суицидов стало сокращаться. Это из-за того, считают врачи, что меньше стало паленой водки. К тому же появились интересные занятия помимо выпивки. Например, интернет. В некоторых поселках есть даже вай-фай. Новые технологии вытесняют «белочку» и алкогольные психозы. Сounter-Strike против «Путинки». Это что-то новенькое в нравах Дикого Севера. Уж не тренд ли?

Официальное название службы, возглавляемой доктором Бродским, такое: «Служба по оказанию экстренной и пла­но­во-консультативной медицинской помощи проживающим на территории округа посредством авиационной техники». Чтобы не ломать язык, говорят просто — санавиация.

Помимо базового отделения в Салехарде есть еще четыре по округу — территориальные. В Сёяхе, Тазовском, Надыме и Тарко-Сале.

Примечательно, что в службе санавиации нет врачей, работающих на постоянной основе. Кто свободен от операций и дежурств, тот и летит. Главное, чтобы случай соответствовал специальности. Если травма, летит хирург, сердце — кардиолог. Если несложный случай и сопровож­дение врача необязательно, летит фельдшер.

За вылеты врачам платят сверх оклада. Но для многих это не только возможность приработка, но и приключение. Как сказал доктор Иванов, заядлый сноубордист, «когда бы я еще покатался на склонах Полярного Урала».

Да, были схватки родовые…

Андрей Иванов — личность незаурядная: независим и резок в суждениях, если и признает в человеке авторитета, то не из личной преданности, а по признакам профессионализма. Сам родом из Запорожья, поступил в Тюмени в институт, там женился, родил детей. Из студенческой жизни ему запомнились последовательно неразделенная любовь к сокурснице, Достоевский в саду родителей под орехом, три канистры яблочного вина в комплекте с девчонками из троллейбусного ГПТУ…

В Тюмени заведовал отделением роддома, специализировавшимся на случаях с патологиями. Полтора года после того, как этот роддом закрыли, а его и еще двести человек сократили, брил голову под ноль — как траур и в знак протеста. В Салехарде сменил гинекологию на технологию — стал завотделом информационных технологий окружной больницы, но вертолетно-медицинскую практику не бросил. Несколько лет назад Иванов купил себе ярко-красную куртку для сноуборда. Стал летать в ней на вызовы, заслужив от тундровых рожениц почетное звание нарьян-доктора (нарьян — «красный» по-ненецки).

Несмотря на критическое отношение к окружающей дейст­вительности, его рассказы полны любви к деятельности врача.

— Сейчас я вам покажу видео, — говорит он почти востор­женно. — Там женщина рожает в чуме, а я принимаю. Вы не представляете: первый крик новорожденного — а у него пар изо рта! Это просто фантастика.

Все это он рассказывает, балансируя на рейле — приспособлении для сноубордистских тренировок. Сам придумал и сделал.

— Все здесь охотятся, а вы почему-то на сноуборде катаетесь…

— Ну, не нравится мне, когда умирающая птица с задранным к небу клювом лупит в судорогах крылом по волне. А зайца-подранка добивают головой о гусеницу — они ведь еще и кричат, как дети.

Медицина для него — это, скорее всего, способ существования. Даже его мобильный номер заканчивается на 03-03.

Красный доктор дорожит одним видеокадром. Вот он уезжает, оказав помощь тундровой семье. Вслед ему на прощание хозяин чума слабо взмахивает рукой. Кажется, у него просто дрогнула ладонь или он сбросил снег с ресниц. На самом деле, говорит Андрей Иванов, для ненца это максимальное проявление эмоций, такое случается очень редко.

Новый вызов. В поселке Салемал надо забрать больного с подозрением на перелом берцовой кости, транспортировать его из участковой в окружную больницу. Кстати говоря, вызовы непосредственно в чумы составляют не больше трети от общего числа. Большая часть — это медучреждения.

Вместе с нами из Салехарда летят два юноши-национала. Полная противоположность друг другу. Один после армии, дембель. Весь как новогодняя елка — в аксельбантах, нашивках, кокардах и лычках. Брызжет здоровьем и давлением космонавта. В медицинской карточке другого читаю: «Прооперирован по поводу проникающих ранений печени и желудка. Острый перитонит». Такое ощущение, что он вот-вот отдаст концы. Качается под напором воздуха, идущего от винтов вертолета. Одежда его не по погоде хлипка. Ничего себе реэвакуация!

— Отойдет, все нормально, — говорит фельдшер санавиации Вадим. — И не такие отходили.

Вадиму видней. Он летает на вызовы больше 10 лет, почти ежедневно. Вчера, например, вызывали на рубленую рану. Поселок в четыре дома — что они там не поделили? Как-то раз ему на месте пришлось делать кесарево сечение — в чуме, практически на кухонном столике. «Да, были схватки родовые. Да говорят еще какие…» — шутит Вадим. Специальный медицинский юмор, не зависит от широты.

— Как вы находите нужный чум на такой огромной территории?

— Система отлажена еще в советские времена. Что-то случилось — самоед садится на оленей или «буран». И дует до фактории. Оттуда рукой подать до железки Обская — Бованенково, ее достраивают. Он доезжает до разъезда и передает нам: такая-то речка, озеро, столько-то километров от фактории. Сообщает координаты и направление. Иногда прилетишь в указанное место — чума нет. Оказывается, они снялись и ушли. Тогда мы ищем, кружим по окрестностям. Они обычно недалеко находятся.

В ночное время вертолеты санавиации летают редко. Если площадка неосвещенная, инструкция взлет-посадку запрещает. Зимой чуть снег — тоже старт не дают. А летом никаких проблем нет, обычно стоит хорошая погода.

Но сейчас у нас всего пять часов светового дня. Нужно использовать каждую минуту.

Садимся. На взлетно-посадочной площадке уже ждет машина с красным крестом. Интересно, почему наши скорые принято красить в такой угнетающий болотный цвет? Вадим внимательно следит, чтобы больного вносили в вертолет головой вперед. Националам все равно. Пациента сразу кладут в проходе. Он трагически морщится, вцепившись в наложенную на ногу шину. Одет по здешней моде в камуфляж. Пахнет бомжом. Или, как здесь по старинке говорят, бичом. Бывшим интеллигентным человеком. Национальность его не определить: то ли это хантыйские скулы, то ли лицо оплыло. Постепенно борт забивается пассажирами: пожилая пара летит в Тюмень транзитом через Салехард — жене предстоит операция; молодую женщину направили в психоневрологическое отделение; доктор возвращается из командировки. Посторонних нет. Пилоты требуют бумагу, где указан вес пассажиров и багажа. Нас около тонны.

В больнице перелом оказывается вывихом. Но таким, что на месте вправлять не положено. Значит, в этот раз слетали мы не зря.

В больнице доктор Иванов показывает нам фотографии того места, где в 1991 году разбился и сгорел вертолет санавиации. Летели на роды. Садились на костры. В условиях ограниченной видимости зашли на посадку со стороны реки и ударились о берег. Акушер-гинеколог и бортфельдшер погибли. Экипаж успел выбраться наружу. Тут валяется обшивка вертолета, там консоль заднего винта. Остальной алюминий сгорел в пепел. Рядом с мемориальной плитой лежат конфеты, принесенные ненцами. В память о хороших людях, ушедших в нижний мир. Трава здесь не растет до сих пор.

Самый цимес

Помимо санавиации на Ямале, как и на других заполярных территориях, распространена такая форма оказания плановой помощи, как передвижной медицинский отряд.

Смысл простой. Врачи различных специальностей формируются в бригады и, груженные медицинской аппаратурой, выезжают для медосмотра и прививок в места сосредоточения оленеводов. Чаще всего это праздники и ярмарки, но главное — так называемые забойки, куда тундровики пригоняют своих оленей, чтобы сосчитать их, рассортировать и забить. Получается что-то вроде выездной диспансеризации.

Сейчас как раз время забойки.

— По одному их трудно ловить. А здесь самый цимес, — говорит Владимир Бродский, специально прикартавливая. Словно от этого осмотренных оленеводов станет больше. — Я прямо завидую вам: узнаете, что это такое — котел вареных оленьих языков.

Едем на треколе отечественного производства — это всепогодный вездеход на огромных бескамерных шинах, который используется вместо вертушки во время нелетной погоды.

Наш путь занимает часа два прямо по тундре. Но бездорожья совсем не чувствуется. Умеют ведь сделать, когда захотят! С нами два врача общей практики — Валентина Ивановна и Борис. Круг их медицинских знаний невероятно обширен. Разве что операции на открытом сердце проводить не могут.

Забойка — это и время, и действие, и место.

На месте обнаруживаем несколько вагончиков — их здесь называют балоками. В одном из них устроено нечто вроде амбулатории. По крайней мере там установлено кресло стоматолога, древнее, как сама зубная боль. Стоматолог приехал раньше, кому-то уже рвет зубы. Штуки четыре сразу. Непонятно, кого жальче: пациента или врача. Говорит, что его рекорд — десять зубов. Дело было в Паюте.

Вдруг за дверью раздается: «Работа пришла». Женщина привела ребенка. Жена одного из оленеводов, имеющая странную профессию: чум-работница.

Пока ребенка не раздели, трудно было определить его пол. Потом оказалось, что это Станислав Иванович, пяти лет. Мать Татьяна рассказывает удивительную историю его усыновления:

— Было у меня четыре дочери, все через кесарево. А сына нет и нет. Поехала я тогда в Салехард. А там мне и говорят: есть мальчик, пять месяцев, но слабенький-слабенький. Я говорю: хочу, хочу. Собрала все документы. Но суд мне не разрешил, сказал, что нет у нас условий, потому что чум — это нежилое помещение. И еще они думали, что мы слабо живем. А у нас тогда тысяча голов была, а то и больше. Долго я судилась. Адвокат 50 тысяч взял. А помогли салехардские журналисты. Приехали к нам, посмотрели. Потом сказали суду: они сильно живут, два чума у них.

Мораль: и от журналистов польза бывает.

Кстати говоря, продав тысячу оленей, можно купить двушку в Москве. Но как разместить там пятерых детей? И зачем им Москва?

Тем временем врач Валентина Ивановна осматривает мальчика. Строго-добрая, все повидавшая — классический тип провинциального доктора. Станиславу Ивановичу неловко от прикосновений: видимо, не привык к тактильным ощущениям — вся жизнь ведь в одежде проходит. Маме Татьяне все происходящее больше напоминает ритуал, шаманство, чем прием у врача. Она зачарованно и доверчиво смотрит, как Валентина Ивановна крутит и вертит сына.

— Будете через Аксарку каслать, встаньте на учет к кардиологу. И ноги надо показать ортопеду, обязательно. А то плоскостопие из-за кисов будет. Мамаша, вы летом сделайте ему каблучок, хотя бы сантиметра полтора, — упрашивает врач, почти не надеясь, что ее услышат.

Борис тем временем снабжает мамашу аптечкой с лекарствами, объясняя разницу между корвалолом и валокордином.

— Если я пять капель принял, можно кардиограмму делать? — спрашивает новенький. Оленевод Попов Александр Арсентьевич, 56 лет.

Врач измеряет давление.

— Ого, верхнее — 160. Голова не болит?

— Поработал, наверное. Лопатой… Я, это, инвалид. Инфаркт у меня.

— Лекарства пьешь?

— Не пью как бы.

— Как бы почему?

— Не болит. Некогда.

Доктор изучает медкарту. Понятно, говорит, гипер­трофия левого желудочка, перенес инфаркт, лекарства не принимает.

— Кому ты в чуме будешь нужен парализованный? — Валентина Ивановна пытается проявить строгость. Удается ей это с трудом.

Оленевод Попов получает порцию лекарств и предписание, как их пить. Но, судя по всему, пить он их не будет. Спрашивается, зачем вообще приходил.

— Ничего страшного, переживем. Спасибо и на этом, — говорит он на прощание, смущенно улыбаясь.

Итак, забойка как таковая. В живодерском смысле слова. Или забойный пункт. Это длинный грязный сарай без дверей. Под потолком горит яркая, как в кабинете следователя НКВД, голая лампочка. Внутри в ряд стоят козлы. На одних вверх ногами лежит, будто распятый, окровавленный олень, оставшийся от прошлой партии — застывший на морозе, выпотрошенный, но с не до конца содранной шкурой. По стенам развешены связки пенисов и хвостов. Снег ногой поковыряешь — земля красная, глубоко пропитанная кровью. Около сарая гора смерзшихся субпродуктов: вперемешку кишки, печень, сердце. Бескрайняя плоть. Ночью здесь раздолье песцам и собакам. Рядом ангар — там складируют шкуры. Теперь я знаю, как выглядит кровавая баня.

Стемнело. Взошла луна. В тундре то там то тут вспыхивают фонари снегоходов. Спустя некоторое время мы замечаем, что в нашем направлении движется огромное облако пара: идет бригада, кто-то говорит. Затем, все усиливаясь, приближается гул, потом становится различим топот
тысяч копыт: приближается оленье стадо. Вот уже первые животные забегают в кораль. В центре встает альфа-самец, сильный кастрированный бык-хабт. Почти у каждого хозяина есть такой. Не приученный к упряжке, он служит украшением стада. Не сказать, что этот бык крупнее других. Наверное, берет чем-то иным.

Остальные животные начинают кружить вокруг него, образуя так называемую карусель — чтобы согреться и не упускать из виду человека-хозяина. Наконец последний олень оказывается в загоне. Наступает очередь сортировки: кого на племя, кого на забой. Заодно ненцы отделяют своих оленей от колхозных — тех и других они выпасают вместе. То, с какой легкостью они это делают, заставляет предположить, что всех животных они знают в морду.

— Важенка, — кричит оленевод.

— Есть важенка, — отвечает заготовитель.

— Бык.

— Есть бык.

Я замешкался и едва не попал стаду под ноги. Оленеводы тут же пообещали, что, закончив с оленями, устроят мне половое сношение. Стало страшновато, честно говоря. Оленеводы на морозе работают, как правило, поддатыми. У всех ножи. Да еще предупреждали, что от водки у них «крышу сносит».

Неожиданно пошел снег. Все вдруг заметно расстроились. Снег — это к теплу. Значит, мясо сразу не заморозится, потеряет товарный вид: станет более красным, а в идеале должно быть розовым.

Ближе к ночи начинается расправа. Ненцы сами оленей не забивают — может, потому, что слово «ненец» означает «дитя оленя». В сарае работает бригада коми из девяти человек — они приезжают сюда из поселка Харсайм в отпуск подхалтурить.

Сначала оленя бьют дубинкой по голове. Потом шилом — в мозжечок, чтобы обездвижить, но не убить. Оленя уже разделывают на козлах ножами, а его сердце все продолжает работать — выталкивает наружу кровь. Так нужно, объясняют, чтобы вкус мяса не портился, оставался экологически чистым.

Между тем, если здесь и есть что-то чистое, то это чис­тое средневековье. Вообразите: ночь, лютый мороз, люди в прорезиненных фартуках и повсюду кровь, кровь, кровь.

Олени нутром чуют, что сейчас их будут убивать. Одни рычат, словно хищники. Другие плачут по-человечьи в предчувствии смерти. Вдруг вспомнился разговор с одним националом из местных, пассажиром вертолета санавиации. Он все напирал на то, что без оленей ненцы перестанут быть людьми. «Это же яснее ясного, — говорил пациент, — без оленей всех ненцев уничтожит злой дух Нга». «Оленеводство, — отбивались мы от больного, — это всего-навсего этнообразующая отрасль». Каждый из нас говорил о своем. Но кажется — об одном и том же.

Комментарии закрыты.